Л.Г. Антипенко

Духовное значение народно-исторической памяти
в годы Великой Отечественной войны

     Моя собственная память о Великой Отечественной войне соединяется с народной исторической памятью о прошлых деяниях наших славных предков, в том числе и об их военных подвигах. Если бы русский народ оказался лишённым своей исторической памяти, победа в войне 1941 – 1945 годов оказалась бы едва ли возможной. Я хотел бы засвидетельствовать тот факт, что воины наши, непосредственно участвующие во фронтовых сражениях, в борьбе, ведущейся в тылу противника, перемещения фронта, фронтовую перспективу оценивали не только в территориально- пространственном разрезе, но и во времени – в историческом времени. В первый послевоенный год на экранах страны демонстрировался документальный кинофильм «Урал куёт победу». В нём показывалось, как обеспечивалась материально-техническая мощь фронта – работа уральских заводов. Внушительная картина! Столь же мощным фактором выступало и духовное оружие, основой которого, конечно же, служила историческая память. К сожалению, изобразить его столь же наглядно, как скажем, работу тех же отечественных заводов, невозможно, но пополнить летопись военных лет описанием духовных аспектов развернувшейся тогда борьбы со смертельным врагом всё ещё есть возможность, потому что остались в живых свидетели (их теперь уже немного), к которым отношусь и я.


     В годы войны на территории Белоруссии при наступлении на Запад сходились три фронта: первый, второй и третий, которые и назывались Белорусскими. Мне выпала участь быть некоторое время на Втором Белорусском фронте в том месте, где его линия проходила по реке Проня, что протекает недалеко от г. Чаусы Могилевской области. Фронтовые бои там продолжались тогда около шести месяцев – с октября 1943 года по март 1944 года. В конце марта состоялся наш прорыв, и фронт ушёл дальше в сторону Берлина вместе с моим отцом, которому пришлось ходить в атаку в штрафной роте. (В ходе атаки, замечу по ходу рассказа, он был ранен, и ранение сохранило ему жизнь вместе с полученными боевыми наградами. Кажется, одной из самых ценных наград для него было Письмо на Родину). А мой шестимесячный срок пребывания на передовой послужил таким жизненным опытом, который нельзя приобрести даже за многие годы размеренной мирной жизни. Подъезжая к фронтовой полосе, можно было услышать и увидеть многое из того, что характеризует фронтовую обстановку: гул артиллерийской канонады, зарево в ночном небе, полевой госпиталь, ПАХ (походную авто-хлебопекарню). ПАХ и полевой госпиталь располагались как можно ближе к передовой – лишь бы не залетали артиллерийские снаряды противника. Жить, конечно, приходилось в землянках, есть из солдатского котла. Почему-то в солдатском рационе больше всего было пшена. Помнится, на пачках с пшёнкой можно было прочитать такие стихи:
     В клубе, где демонстрировались кинофильмы для раненых из полевого госпиталя, висел девиз: «Смерть немецким оккупантам». Слово «фашист» было тогда не в ходу, да фактически о нём и не помнили. Врагом был не абстрактный фашист, а конкретный немец, фриц. Призраками на фронте не забавлялись. Говорю я об этом для того, чтобы обрисовать точнее именно военно-фронтовую перспективу видения того, чт? и как, в какой духовно-психологической обстановке, ожидалось с нашей стороны. А было так, что старые русские солдаты – участники Первой мировой войны – понимали, что Вторая мировая война пришла на нашу Землю как продолжение Первой. Обе военные кампании были направлены в первую очередь против России. Знал об этом и мой дед (по материнской линии) Алексей Кондратьевич Петров, откушавший в Первую мировую немецких отравляющих газов, знала об этом и его семья. Сейчас для меня совершенно очевидной и естественной представляется оценка военного вопроса, данная моим белорусским земляком Иваном Лукьяновичем Солоневичем (1891– 1953), развенчивающая мифы о причинах военного конфликта между СССР и Германией. Мифы эти возникали, да и сейчас ещё бытуют, вокруг убедительной, на первый взгляд, но ложной схемы рассуждения: «Враг моего врага – мой друг (в войне – союзник)». Германия могла предстать союзником в глазах тех, кто считал своим врагом коммунистов; бывшие страны Антанты могли предстать друзьями для тех, кто хотел бы видеть в них врагов Германии. Солоневич же утверждает, и правильно утверждает, следующее:
     Цель Германии была совсем не в том, чтобы «освободить мир от коммунистов» и даже не в том, чтобы присоединить восточные страны, но в том, чтобы обезлюдить важнейшие области России и заселить их немцами.
     Их план был задуман давно:
1. Разорить и ослабить Россию войной и революцией;
2. Истребить русскую национальную интеллигенцию руками большевиков <…>;
3. Истребить по возможности русское население в захваченных областях (отсюда голодные и раздетые концлагери, «остербайтерство», система «заложничества» и т.д. Аушвицкие печи для евреев были только генеральной репетицией массового истребления в завоёванных областях).
4. Заселить и германизировать оккупированные области.
5. Расчленить остальную Россию (демагогия среди русских меньшинств) и обеспечить повсюду марионеточные германофильские правительства.
     Таким образом, вторая война, в которой Гитлер возродил и вынес на восток империализм с его традиционными приёмами, обнажила всю глубину национального презрения, ненависти и жестокости германцев к русскому народу» (Иван Солоневич. Коммунизм, национал-социализм и европейская демократия. М.: Москва, 2003, с.88 –89).
     Мы тогда с германскими планами, составленными в канцеляриях Гитлера, знакомы не были, зато воочию убеждались, как они непосредственно претворяются в жизнь. Наиболее ценным представляется мне тот способ видения и мышления, который называется панорамным. То, что выше я назвал военно-фронтовой перспективой, передавалось нам от военных и политических деятелей, которым был доступен этот панорамный способ мировидения. В условиях боевой обстановки к категории таких людей относились высшие офицеры (полковые, дивизионные, корпусные, армейские и т. д. командиры), разведчики и контрразведчики, командиры партизанских соединений. А ещё… вездесущие подростки. Отроческий возраст человека не накладывает на него узких рамок профессиональной специализации. На фронте пехотинец, танкист, артиллерист,… каждый привязан к своей ратной специальности, в силу чего не может он обозреть и увидеть то, что открыто подростку как в ширину, так, может быть, и в глубину, если иметь в виду малозаметные, но какие-то существенные детали. Но каждый боец прекрасно знал, за что он сражается: « За Родину, за Землю Русскую, за своих родных и близких».
     Для меня в 1941 – 1945 годах военно-фронтовая перспектива в пространственном аспекте менялась на 180 градусов. Сначала всё внимание было обращено на восток, в сторону Москвы (как там Москва, устоит ли?!), а затем – на запад, на Берлин. Изменения военно-фронтовой перспективы мы ожидали, потому что опыт исторической памяти свидетельствовал: Наполеон когда-то с триумфом шёл на Москву, а затем с позором бежал из неё. В дни оккупации от немецких солдат и офицеров то и дело можно было слышать: «Шталину капут». А во второй половине 1943 года некоторые из них уже втихую произносили: «Гитлер капут». Психологический барометр войны свидетельствовал о приближении нашей победы.


     В то время, когда линия фронта располагалась по реке Пронь (до Днепра надо было ещё дойти), подготовка новобранцев проходила на ближайших подступах к передовой. Отряды бойцов в тех конкретных условиях формировались из бывших партизан, из десятков тысяч армейских окруженцев, избежавших немецкого плена, из местного мужского населения, оставшегося в результате первых дней блицкрига на оккупированных врагом территориях, из тех, кому исполнилось 18 лет. Военная подготовка проводилась в ускоренном темпе (10 –14 дней) на опустевших по осени, а затем заснеженных, полях. Главными её элементами были строй и атака. Во время атаки слышалось наше традиционное «ура», а вот в строю звучала песня, все слова которой я тогда не смог запомнить и впоследствии долгие годы не знал, где их можно отыскать. Над полями разносилось:
   Как мне удалось узнать много лет спустя, эта крылатая песня сопровождает кадры документального кинофильма «Разгром немецких войск под Москвой» (реж. И. Копалин и Л. Варламов). Фильм был снят в декабре 1941 года и тогда же вышел на экраны страны. А песня, созданная Б.А. Мокроусовым на слова А.А. Суркова, зажила самостоятельной военной жизнью.
Теперь, глядя в прошлое, можно только пожалеть, что фильм «Разгром немецких войск под Москвой» долгие годы находился фактически под запретом. При Хрущёве демонстрировалась кинокартина почти с тем же названием «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», но она имела мало общего с оригиналом, так как была направлена на восхваление мнимых военных заслуг самого Хрущёва. Оригинальная версия этого величественного кинопроизведения, однако, сохранилась. Отдельные отрывки из него демонстрировались по московским телевизионным каналам в юбилейные дни 2 –5 декабря 2001 года. Но мы ещё, надеюсь, увидим его полностью. И новые поколения, знающие о большой войне только понаслышке да ещё в искажённой подаче заказных бумагомарак, узнают о ней больше правды.
     Так о чём же здесь важно сразу сказать? Если учебная атака сопровождалась криками «ура», в боевую – поднимались с девизом «За Родину, за Сталина!». Кое-кто хотел бы дать этому девизу превратное истолкование, объяснить слово за Сталина либо страхом, либо насаждаемым культом личности. Культ, конечно, был, но во многом он оправдан, потому что возник не на пустом месте. Сталин ликвидировал революционно-комиссарский запрет на почитание Родины, запрет на само слово Родина. Об этом сейчас уже мало кто знает и помнит, а ведь ещё в 1937 году повторное открытие Родины казалось нашему народу явлением столь значительным, что заслугу в этом деле пытались приписать себе даже российские масоны. Сошлюсь на один характерный пример. В 1937 году допрашивали одного из представителей анархо-тамплиерской масонской группы – Ф.Б. Растопчина. И вот какое заявление он сделал:
     Этот термин «родина» я ввёл у себя в употребление задолго до того, как он был узаконен в газетах и разговорах. Когда этот термин был произнесён Сталиным, то я почувствовал, как по мне прокатилась огромная радость. Кстати, об И.В. Сталине. Раньше я просто считал его «ишаком», порою ненавидел, а затем, порою признавал правильность и мудрость его действий, а некоторые факты громадного значения, как понятие «родины», национальная политика, подход к казачеству и, наконец, Конституция, формулировка о борьбе против фашизма и некоторые отдельные высказывания разделялись мною безоговорочно и являлись моими как будто мыслями и реализацией тех мистических идеалов, которыми я живу и внутренне дышу. (Мистические общества и ордена в Советской России. Орден российских тамплиеров, т.1, М.: Минувшее, 2003, с. 290).
     Непонятно, как чувство Родины и приверженность к национальной политике могли сочетаться у масона с мистическим космополитизмом. Что касается Сталина, то он был свободен от каких бы то ни было мистических наваждений, а ещё он знал (это тема отдельного разговора), как вести борьбу с оккультной нечистью. Как раз оккультисты посягали на святое для нашего народа чувство Родины. Сталин же никогда с ним не расставался и при первой возможности обратил к нему сознание своих соотечественников. Вот так и стали, самым естественным образом, в один ряд в военном девизе слова за Родину, за Сталина.



     Постоянная близость смерти во фронтовой обстановке меняет образ жизни человека и выявляет какие-то его новые качества. От смертельной опасности там нельзя отдалиться, от неё не скроешься за спиной товарища. Понимание этого фактора порождает высшую степень согласованных, кооперативных действий в боевых обстоятельствах. Кто-то кому-то может быть не совсем приятен как личность, но это не отменяет и не ослабляет боевую взаимопомощь и поддержку. Разве что после боя бойцы могут дать волю своим юмористическим чувствам и некоторому зубоскальству по адресу своих незадачливых товарищей. На фронте каждый быстро осваивался с мыслью, известной теперь по лаконичному выражению в записной книжке одного из русских офицеров: «Мёртвые бывают в строю только на перекличках. А в бой идут живые». (Об этой записи сообщил мне наш фронтовой писатель Михаил Лобанов). Мысль простая и вывод из неё очевиден: «Если много нас живых, да ещё хорошо вооружённых, значит у нас больше шансов победить и остаться в живых».
     Я не сомневаюсь, что так думали не только наши солдаты, но и солдаты противника. Однако между русскими солдатом и офицером, с одной стороны, и немецкими вояками, с другой, была существенная разница, которая в конце концов и проявилась в ходе войны и в её результатах. Вот об этой разнице я и хотел бы в первую очередь поведать, ибо всякое качество человека лучше распознаётся при сравнении, при сравнительном анализе. Здесь придётся снова сделать небольшое отступление и высказать несколько замечаний об одном психологическом наблюдении, которое позволит прояснить нужные нам сопоставления и противопоставления.
     В первой трети ХХ столетия ряд наших отечественных и зарубежных мыслителей – у нас П.Флоренский, на Западе А.Бергсон – поставили вопрос о взаимоотношении инстинкта и сознания применительно к человеку. Бергсон, в частности, указывал, что выводя инстинкт за рамки сознательной деятельности индивида, нельзя упускать из виду различие между двумя формами бессознательности, когда одна из них означает отсутствие сознания, а другая имеет место вследствие уничтожения сознания, наступающего в результате того, что две противоположности нейтрализуют друг друга (Анри Бергсон. Творческая эволюция. М.,1909, с.123). Отсутствие сознания и уничтожение его, писал французский философ, одинаково равны нулю; но первый нуль говорит о том, что ничего нет, а второй (повторим) – что мы имеем дело с двумя равными и противоположными величинами или факторами, которые взаимно уравновешиваются и нейтрализуются. Бессознательность падающего камня есть отсутствие сознательности: камень нисколько не чувствует своего падения. А вот, скажем, когда лунатик ходит во сне, его бессознательность является абсолютной, но это имеет место потому, что представления и действия человека в таком состоянии погашают друг друга. Прежде сознание у индивида имелось, но оно было нейтрализовано действием, заместившим представление. Следовательно, для наличия сознания требуется, чтобы было неравенство между действием и представлением. ( У сомнамбулы появляется сознание, как только лунатик натыкается на какое-нибудь препятствие в ходе выполнения своих бессознательных действий) (там же, с.124).
     Понятно, что ни с нашей, ни с немецкой стороны сомнамбулы в бой не ходили. Однако между той и другой сторонами выявилось существенное различие. На противоположном полюсе сознательной деятельности обнаруживается различие между сочинителями и исполнителями. В вопросе о сочинителях и исполнителях дело обстоит так, что у изначально полновесного субъекта действие настолько далеко отодвигается от представления, мысли, что в конце концов мысль замыкается на самоё себя, и он становится сочинителем, а функция действия передаётся другому. Немецкий военный порядок выступал образцом в отношении разделения этих двух функций. Немецкий солдат и немецкий офицер были прекрасными исполнителями. И эти исполнители свято верили в то, что стоящие над ними сочинители – штабные генералы вместе с самим фюрером – ни в чём ошибаться не могут. А на практике получилось так, как было изображено на одной из наших военных карикатур: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним бежать». Вот если бы у немецкого солдата оставалось за душой кое-что из того, что выходит за рамки чистой исполнительности, а у русского солдата было поменьше собственной инициативы, тогда, кто знает, каким оказался бы военный исход.
     Наиболее характерные черты русского солдата, раскрывшиеся в полной мере в те роковые годы, запечатлены в поэме А.Твардовского «Василий Тёркин», которую он назвал Книгой про бойца. Суровая правда войны превратилась в пересказе Твардовского в высокую поэзию, потому что её автор, обладая даром поэтического слога, оказался вдали от тех, кои выше упоминались как сочинители. Боец написал про бойца. И этим объясняется в первую очередь общепризнанное достоинство книги.
      Про сочинителей наших доморощенных тоже тут стоит вспомнить. После войны вышла в свет книжка И.Эренбурга «Буря». Это тот автор, который написал и модные когда-то «Французские тетради». То, что он описывал в «Тетрадях», он знал. О фронтовых баталиях не знал ровным счётом ничего, но тоже их описывал. Из «Бури» Эренбурга фронтовики могли узнать некоторые вымышленные пикантные подробности, которые автору якобы удалось почерпнуть из фронтовой жизни. Оказывается, на фронтах чуть ли не все наши командиры обзаводились собственными ППЖ. "Походно полевая жена» – так расшифровывает автор эту аббревиатуру. Кому конкретно принадлежали эти ППЖ, он не уточняет, но намекает, что такое явление было тогда широко распространённым. Похоже, данный сочинитель никогда не бывал на передовой, и если случалось ему приближаться к фронту, то не ближе тех мест, где уже было не слышно канонады.
Была ли любовь на войне? Да, конечно, была. Но, как выразился в разговоре на эту тему Евгений Весник, знавший о передней линии фронта не понаслышке (выступление по телевизионному каналу «Культура» 30 декабря 2001 года), «любовь во время войны выше войны». Надо представить себе один фронтовой эпизод, обрисованный Весником и подкрепляющий эту истину. В одном из боёв на передовой у медсестры, возлюбленной одного подполковника, оторвало ногу. Её увозят на машине, и она, обескровленная, спрашивает у солдата, нет ли у него зеркальца, чтобы посмотреться в него и сохранить и в таких страшных условиях облик женщины, которая любит и которую любят.
     Веснику нельзя не верить, потому что он, в отличие от сочинителей, сражался на передовой. Только человек, вернувшийся оттуда, мог сказать, что фронтовая дружба была особенно крепкой, потому что зарождалась и поддерживалась в равноопасных условиях.
В моей памяти тоже сохранился один эпизод прощания с любимой (он – на передовую, она обратно – в госпиталь). Я видел, как они, прежде чем окончательно расстаться, три раза провожали друг друга то в прямом, то в обратном направлении. Я видел проявление любви, в которой, по сути, не оставалось места для необлагороженных чувств, о которых так любят рассуждать сочинители примитивно-однообразной эротической стряпни.
   Любовь и дружба во фронтовой обстановке поднималась на самую высокую ступень духовности, редко достижимую в обычное мирное время.
     Будем справедливы. В годы лихолетья обнажаются и дурные, порочные склонности некоторых людей, проявляются их криминальные побуждения, обнажаются низменные инстинкты, захватывающие сферу половой жизни. Явления такого рода наблюдались и во время Великой Отечественной войны, больше, конечно, в тылу, что-то подобное могло когда-то случиться и на фронте. Социологи и статистики имеют право их изучать и делать объективные назидательные выводы. Приятного в них мало. Но хуже другое, когда люди, наделённые сексуально-фрейдистскими комплексами – журналисты, писатели по названию и прочие бумагомаратели – проецируют эти комплексы на других. Тогда возникает искажённая картина реальной жизни. Не хотелось бы, чтобы потомки фронтового поколения судили о военной страде по таким сочинениям, как «Буря» Эренбурга, или тем, что выходили из-под пера позднего В. Астафьева. Повторяется теперь подобное и в сочинениях о чеченской войне. Но на солдатах чеченской – непосредственных участниках боевых сражений – лежит долг разоблачать «фальшивомонетчиков» текущей истории.



   Мои личные воспоминания озаряются светом того образа русского солдата, который представлен в поэме А. Твардовского «Василий Тёркин». Передо мной очередное её издание 1978 года. Его подготовил А.Л. Гришунин, он же написал к ней обширное послесловие. В послесловии сделан некоторый обзор критических оценок произведения, сделанных за послевоенные годы. В большинстве отзывы литературных критиков положительные. Среди них есть, однако, такие похвальные реверансы, от которых автор поэмы наверняка отказался бы. Таковые, в частности, имеются в книжке А.М. Туркова «Александр Твардовский» (М.,1966), которой касается и Гришунин. Турков в своём сочинении обращает внимание на духовные качества героя Книги про бойца, «на его высокий и сознательный патриотизм». Но в чём он это всё усматривает? Да в чём-то таком, что отличает Тёркина от русских дореволюционных солдат. А вот отождествление Тёркина с ними критик порицает, считает недоразумением, порождённым теми «модернизированными» образами русских воинов, которые появились в романах 40 –50-х годов. «Если же иметь в виду не мифических, а реальных солдат царской армии, – утверждает он, – то им при всех их достоинствах, никак не была свойственна та озабоченность судьбами своей страны, своего государства, то раскованное духовное богатство, которое не может не почувствовать внимательный читатель в Василии Тёркине» (А. Турков, с.58).
   Гришунин, цитируя Туркова, похоже, не согласен с ним, но возразить не решается. Комиссарствующие турковы сидели на верхних ступенях власти и полемизировать с ними было небезопасно. Турков по-своему прав в одном: либерально-демократической раскованности у дореволюционных русских солдат не было, но не было её и у Тёркина.
    Если бы такие критики, как Турков, прочитали внимательно хотя бы только одну главу из поэмы Твардовского под заглавием «Два солдата», они бы поняли, что никакого противопоставления старого русского солдата солдату Красной армии в поэме нет. А я могу засвидетельствовать, что на белорусском фронте никому бы и в голову не пришло чувствовать себя как-то иначе, чем чувствовали, скажем, защитники Порт-Артура в русско-японскую войну. Это надо понять особенно в связи с тем, что ещё в довоенные годы Сталин наложил запрет на идеологически искажённое изложение русской истории. И молодому поколению хорошо были известны подвиги русских воинов и во время Отечественной войны 1812 года, и в годы Севастопольской страды 1853 –1856 годов.
    О неразрывной духовной связи дореволюционного и послереволюционного поколений, проявившейся в годы войны, свидетельствует такой, сохранившийся в моей памяти, факт. В ноябре 1943 года умер мой дед Алексей Кондратьевич. Жил он некоторое время в уцелевшей от пожарищ избе тётки Марины в соседней деревне Юрковка. Мне было известно, что в бедной хате тётки Марины проходили собрания штабных командиров. Хотя фронтовой штаб был расположен совсем в другом месте, какие-то фронтовые задачи решались там. В их решении принимал участие Алексей Кондратьевич. И выяснилось всё это в день похорон, когда мы увидели, что деда в последний путь сопровождает военный духовой оркестр. Распоряжение об организации почётных похорон могло исходить только от высшего армейского начальства – от командующего дивизией, а может быть, и армией.
    Ещё при жизни многие в районной округе и даже за её пределами называли Алексея Кондратьевича мудрым человеком. Он частенько говаривал: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». И было у него много друзей, с кем он любил выпить. Должно быть выпивка заглушала боли в его груди. Но ему нужна была компания. Я уже упоминал выше о том, что дед в первую мировую войну испытал на себе последствия немецкой газовой атаки. Он хорошо знал, чего можно ждать от противника.
    Внешне деда я воспринимал как древнего старика, как патриарха, хотя умер он на 59-м году жизни. Но его жизнь была отмечена всеми теми драматическими событиями, о которых теперь хорошо известно. Во время коллективизации его чуть было не раскулачили. К счастью, у него были пчёлы, и он смог откупиться мёдом перед председателем сельсовета – Чембером. Так приобретал он военный и просто житейский опыт, в котором если и был некоторый разрыв между дореволюционным и послереволюционным прошлым, Отечественная война его ликвидировала.
     Я теперь хорошо понимаю, о чём свидетельствует следующая строфа Твардовского из Книги про бойца:
     Деда моего бойцы и командиры называли не иначе, как отцом.
Между прочим, отмечу, что советский кинематограф отобразил нерушимое духовное единство отцов и детей в годы военного лихолетья. Я имею в виду прежде всего прекрасный грузинский фильм «Отец солдата». Как же далека эта кинокартина от той киностряпни, что тоже была создана на грузинской киностудии в годы горбачёвской перестройки и вышла на экраны под названием «Покаяние». Что-то нехорошее происходит с некоторыми деятелями искусства, которым либо не пришлось пожить в патриотической атмосфере военных и первых послевоенных лет, либо не повезло с памятью.



     В ответе на вопрос читателей, как был написан «Василий Тёркин», Твардовский объясняет, почему он своё произведение назвал Книгой про бойца.
Имело значение в этом выборе, пишет он, то особое, знакомое ему с детских лет звучание слова «книга» в устах простого народа, которое как бы предполагает существование книги в одном экземпляре. «Если говорилось, бывало, среди крестьян, что, мол, есть такая-то книга, а в ней что-то написано, то здесь никак не имелось в виду, что может быть другая точно такая же книга. Так или иначе, но слово «книга» в этом народном смысле звучит по-особому значительно, как предмет серьёзный, достоверный, безусловный» (А.Твардовский. Как был написан «Василий Тёркин»// Василий Тёркин. Книга про бойца. М.:Наука, 1978, с.261). Существовало такое представление о Книге и у нас в Белоруссии. Только вдобавок к тому, что сказано о ней Твардовским многие считали, что в Книге записаны судьбы как отдельных личностей, так и целых народов. Читать её мог не каждый, а только люди особой святости – блаженные, калики-перехожие. Знали и мы в своей деревне одного такого блаженного. Звали его Романом Исаевичем. До войны он пас деревенское стадо коров, переходя по очереди из одной хаты в другую. Каждую ночь проводил где-то в лесу. Замечали, что при любой ненастной погоде утром в деревню возвращался непромокшим. Никакой платы не брал за исключением 2-3 пачек чая в месяц.
     Во время оккупации он ходил по деревням и жил на подаяния. Слову его опять же многие верили. Ведь это он рассказывал, чт? давным-давно было предсказано в священном писании: как в небе будут летать железные птицы, как вся Земля окажется покрытой металлической паутиной, и о многом другом, что и на самом деле сбывалось на глазах наших современников. Но однажды мне пришлось разочароваться в пророческом даре Романа Исаевича. Как-то увидев его под осень 1942 года, мать, надеясь получить ответ на главный вопрос, к концу разговора спросила: «Роман Исаевич, когда же кончится война?». На что последовал ответ: «А вот когда немцы возьмут Москву, тогда и войне конец». Такой ответ меня сильно разочаровал. Получалось всё так просто, прозаично и в то же время возникала видимость, что и изменить-то ничего нельзя. Я заметил, что мать к его ответу отнеслась недоверчиво, потому что немцы уже не раз сообщали о том, что с Москвой всё покончено. Тогда и пошатнулась моя детская вера в предначертанную судьбу.
     Позже я узнал, что предки наши, жившие в тот исторический период, когда христианства на Руси ещё не было, власть судьбы над собой не признавали. Как сообщал в VI веке византийский хронограф Прокопий Кесарийский, славяне, или славяно-русы, исповедуют единого Бога, творца молний, владыку над всеми. Судьбы же они «совсем не знают и не придают ей никакой власти над ними; но, видя себя удручёнными болезнью или близкою смертью в бою, обещают Богу принести жертву за спасение жизни и, избежав опасности, приносят в жертву обещанное…» (И.И. Срезневский. Исследование о языческом богослужении древних славян. СПб.,1848, с.2). С принятием христианства эта национальная черта самосознания нашего народа, казалось бы, должна была быть утраченной. Но этого, к счастью, не произошло. Как убедительно показал Гюстав Лебон в своей «Психологии народов и масс», для этноса, принимающего по каким-то причинам религиозные верования со стороны, существует только две альтернативы: либо он перерабатывает чужую религию в соответствии со складом своей души так, что от неё в конце концов остаётся одна внешняя форма, и тогда он продолжает в новых условиях своё историческое развитие, либо он не справляется с этой задачей и погибает (Гюстав Лебон. Психология народов и масс, СПб.: Макет, 1995, с.77 – 123).
     В наказе Владимира Солоухина описан один характерный эпизод из нашей отечественной истории, имеющий непосредственное отношение к затронутой мною теме судьбы. Передаю его дословно, так, как он прозвучал из уст писателя.
Произошло это в период крещения Руси. Сами
понимаете, что когда Владимир Святой
приказал сбросить Перуна в Днепр и велел всем
креститься, это был единичный, хотя и государственного,
исторического значения случай принятия христианства
языческой Русью. После этого христианские проповедники пошли в разные города и веси, в разные племена, жившие тогда на территории Руси, крестя язычников и обращая их в христиан. И вот, когда один из монахов-подвижников пришёл к языческому племени, обитавшему на Севере, и убедил это племя принять христианство, произошло следующее. Вождь племени, который должен был первым пройти обряд крещения и показать, таким образом, пример своему племени, вошёл в реку, выхватил из ножен меч и, высоко подняв его над головой, трижды окунулся в воду.
И когда он вышел на берег, монах-миссионер упрекнул его:
Что же ты, мол, сам окунулся, а меч свой не окунул? И вождь Ему ответил…
– Я, говорит, прошёл обряд крещения. Я теперь христианин. Я буду соблюдать Христовы заповеди, буду жить так, как велит мне Христова вера. Я даже буду прощать врагов. Но ме-еч мой! … Но меч мой никогда не должен быть добрым к моим врагам! Он никогда не будет добрым к врагам моего племени – он не для этого предназначен. Меч в моей руке для того, чтобы
защитить меня и моё племя, и ему нельзя быть добрым, как мне!
     Вот что сказал монаху этот вождь племени. (Наказ Владимира Солоухина// Вячеслав Морозов. Россия: век уходящий. М.: Фонд содействия развитию социальных и политических наук, 1999,с. 77 – 78).
     На этом конкретном примере можно видеть, как преобразовывалось принимаемое на Руси христианство в национальное вероисповедание, позволяющее нашему государству отстаивать свою независимость в борьбе с внешними врагами. К сожалению, гораздо сложнее обстояло дело в борьбе с врагами внутренними, подрывающими наши национальные религиозные устои посредством известной «ереси жидовствующих». К тематике о «ереси жидовствующих» нам ещё предстоит вернуться, здесь же стоит сказать ещё несколько слов для прояснения нашего отношения к тому, что называют судьбой.
     В наших краях в Беларуси, словом «судьба», конечно, не пренебрегают, ему внимают с теми, кто «предсказывает судьбу» по картам или когда оно звучит в песенном творчестве («кто-то мне судьбу предскажет, кто-то завтра, милый мой,…»)



     «Момент истины» – так называется документальный роман Владимира Богомолова о подвиге советских контрразведчиков в годы войны (см.: Владимир Богомолов. Момент истины (в августе сорок четвёртого). М.: Воениздат,1988). «Момент истины» – профессиональный термин. Им обозначается момент получения от захваченного агента сведений, способствующих поимке всей разыскиваемой группы противника и полной реализации дела. Таково его понимание в узком смысле. Но в романе раскрывается ещё и широкий смысл данной терминологии применительно ко всему стилю службы контрразведки в годы войны и к самой войне в целом. Речь идёт о таком переломном моменте в ходе военной страды, который сравнивают с чем-то таким, что напоминает чудо. Ощущение этого чуда я передам словами одного русского советского офицера, который, судя по всему, принадлежит к когорте фронтового братства (к сожалению, теперь уже совсем малочисленного) (см.: С.А. Порохин. Русский офицерский корпус // Север, № 1-2, 2003).
     Порохин ставит вопрос: что произошло зимой 1941года, когда немцы уже готовили парад своих войск в захваченной, как им казалось, Москве? Чтобы правильно ответить на него, надо иметь представление о сложившейся к тому времени ситуации. А она характеризуется следующими цифрами и фактами. Пятимиллионная по численности личного состава Красная армия к декабрю 1941года потеряла 9/10 всей военной техники и вооружения, хотя к началу войны имела пятикратное превосходство над противником, а качество вооружения не уступало германскому. Четыре миллиона солдат и офицеров (армейский цвет с восьмьюдесятью генералами) оказались к тому моменту в плену у противника за колючей проволокой (см.: И.И. Кузнецов. Сталин и Красная армия (1940 – 1953) (Судьбы генеральские). Улан – Удэ, 1992, с.49). При таких огромных потерях, казалось, не на что уже было и надеяться, так как остатки советской промышленности, тыловая экономика не могли сразу обеспечить необходимый выпуск и доставку вооружения и техники на фронт.
     Как же в таких условиях мог наступить перелом? Порохин говорит: «Точно рыхлая межатомная решётка графита перекристаллизовалась в сверхпрочную решётку алмаза. Именно так войска наши преобразились в своём качестве, перекрестализовались!». Порохин ещё раз напоминает об исходном положении: десятки дивизий утратили тяжёлое вооружение, бойцы имели преимущественно винтовки системы инженера Мосина да бутылки с зажигательной смесью. От 24 тысяч танков в войсках оставалось не более двух тысяч. Так на что же ещё можно было надеяться? А ведь случилось так, что эти самые войска «вдруг» перестали отступать и тут же сами перешли в наступление. Не чудо ли это? «Та же самая армия, точнее, русская пехота, почти без техники и транспорта (используя, в основном, гужевой), в самую наинеблагоприятнейшую погоду – тридцатиградусный мороз, пошла на вражеские окопы по открытому белоснежному полю и выбила из них обороняющегося противника, превосходящего по силам и средствам <наши силы>. Немецкие войска были отброшены от стен Москвы и откатились на Запад! Наступление осуществилось вопреки законам военного искусства!».
     На вопрос «что же всё-таки произошло?» автор отвечает: сыграло свою роль духовное оружие. Главнокомандующий обратился к последнему (первому по значимости) оружию – духовной силе народа. Ведь Сталин, напоминает автор, сам когда-то учился в духовной семинарии, он вернее и быстрее, чем кто-либо другой из партийных бонз, осознал, какая пища нужна сейчас русскому солдату, ведущему войну не на жизнь, а на смерть. Пища духовная!
     Из уст Сталина на Красной площади 7 ноября 1941года советские люди услышали призыв, обращённый к их исторической памяти: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!». Такого призыва в речи Сталина, произнесённой 3 июля 1941 года ещё не было, хотя уже и тогда в его обращении прозвучали сокровенные слова «братья и сёстры».
     Я уверен, что пробудившаяся в годы Великой Отечественной войны историческая память русского народа ещё не утрачена им и сыграет свою решающую роль в нынешней нашей борьбе с внешними и внутренними врагами.